Так какую же Россию мы потеряли?

Издание:	Свободная пресса
Дата:	10.11.2015
Автор:	Виктор Милитарёв

Как я уже говорил в позапрошлой колонке, терпеть не могу писать «к датам». Но и в этот раз получилось то же самое. Тогда меня «достали» публикации ельцинистов с совершенно неоправданными обвинениями в адрес Верховного Совета России. А сейчас меня разозлила полемика в соцсетях и в популярных телевизионных ток-шоу вокруг 7 ноября.
Я, конечно, все это неоднократно слышал, но в эти дни о «Великой России, подло сбитой на высочайшем взлете» стали говорить как-то очень уж много и концентрированно. Тут тебе и «высочайшие темпы роста промышленности», и «пятая экономика в мире», и «почти выигранная война», и все прочее такое. В общем, «эта ваша революция», оказывается, была чудовищной катастрофой, прервавшей естественный ход развития Российской империи. Была подлым убийством Великой и Святой Империи. Слава Богу, что еще до «удара в спину» не договорились.

И вот на это все мне очень хочется ответить. Я совсем не являюсь поклонником ни Февральской, ни Октябрьской революций. Я отнюдь не фанат Советской власти. Но идеализация дореволюционной России представляется мне столь же опасной, сколь и идеализация советской системы коммунистами, а ельцинской системы либералами.
И особенно меня раздражают высказывания о «катастрофе, прервавшей естественное развитие» тем, что они формально соответствуют действительности. Ведь все это правда. И высокие темпы роста, и пятая экономика в мире, и почти выигранная война. Но эта частичная правда, вырванная из контекста, на мой взгляд, хуже откровенной лжи. Это совершенно точные эквиваленты разговорам о Ельцине, который «впервые дал нам свободу», и о Ленине, «освободившем трудящихся от эксплуатации».
Все эти, так сказать, «пропагандистские дискурсы» абсолютно игнорируют основные константы российской истории — неравномерность и неорганичность развития, мозаичность и многоукладность социальной системы, крайнюю неустойчивость равновесия любого политического режима.

Да, российская промышленность в полвека перед революцией весьма бурно развивалась. Я даже не стану акцентироваться на том, что быстрые темпы роста во многом связаны с низкой предстартовой позицией, а величина национального продукта, используемая в межстрановых сравнениях, отражает отнюдь не только размеры экономики, но и, банально, тогдашнюю высокую численность населения. Но пусть бы даже и не так.
Все равно же эта бурно развивавшаяся промышленность была, во-первых, промышленностью низших переделов — добычей полезных ископаемых и черной металлургией, а, во-вторых, почти полностью принадлежала иностранцам. А главное, в-третьих, была типичной колониальной экспортно-ориентированной «заплатой» на российской экономике, мало связанной с ее основным массивом.
А легкая промышленность, ориентированная на внутренний рынок, вовсе не «бурно развивалась». Она, скорее, стагнировала. По причине узости внутреннего рынка, связанной с нищетой 80 процентов населения. А действительно достаточно приличная оборонка, как и любая оборонка, полностью зависела от госзаказов. Я уж не говорю о том, что с машиностроением у нас тогда был полный затык. Оно практически почти полностью отсутствовало.

И это все при том, что у тогдашней России был высочайший экспортный потенциал. Да, сырьевой, колониальный, можно даже сказать, почти монокультурный. Но, тем не менее, доходы России от торговли зерном, мясомолочными продуктами и древесиной были, прямо скажем, весьма впечатляющими. И именно этот сырьевой экспорт, а вовсе не «бурный рост промышленности», обеспечил тогда нашей стране то самое пресловутое «пятое место в мировой экономике».
Однако практически все валютные доходы от российского сырьевого экспорта шли на товары престижного потребления для верхнего дециля и на проживание «русских европейцев» в любимых Париже, Ницце и Баден-Бадене. А вовсе не на обновление станочного парка, и уж, тем более, не на закупку инновационных технологий.
Это о промышленности. Теперь о войне. Да, к революции Россия была весьма недалеко от победы над Тройственным союзом. Особенно от победы над Австро-Венгрией и Турцией. Но эти наши военные успехи были типичным примером того неустойчивого равновесия, о котором я говорил выше. И тут дело даже не в коррупции при закупках вооружений и не в «снарядном голоде». И даже не в непростых отношениях между солдатами и офицерами.
Главное то, что армия была крестьянской. А российское крестьянство находилось в серьезнейшем неразрешенном конфликте с тогдашней российской государственностью. И этот конфликт выступал наружу при каждой серьезной войне.

В наполеоновскую и в крымскую войны были серьезные крестьянские волнения, связанные с надеждами крестьян на то, что служба в армии есть основание для освобождения от крепостного права. А русско-турецкая война и война Первая мировая были связаны с аналогичными крестьянскими надеждами, но уже о передаче крестьянам помещичьей земли.
И вот тут-то мы, наконец, и приходим к вопросу о том, была ли русская революция катастрофой, прервавшей естественное развитие России, или же, наоборот, она из этого естественного развития прямым образом вытекала?
На этот вопрос, на мой взгляд, нет однозначного ответа. Тот режим, который существовал в России до революции, мог развиваться и дальше естественным путем. Но для этого ему необходимо было бы тем или иным образом решить «крестьянский вопрос».
Либо провести земельную реформу в пользу крестьянства и сделать, таким образом, 80 процентов населения страны своими сторонниками. Либо «в исторически сжатые сроки» решить вопрос «по-столыпински». То есть ликвидировать общину, ввести в деревне капитализм, а разорившихся крестьян тем или иным способом массово трудоустроить. Что, кстати, в условиях того времени не вполне реалистично. Поскольку надежды «столыпинцев» на то, что разорившиеся крестьяне устроятся батраками у крестьян «успешных», либо же найдут себе место в городе, были весьма наивны. Но уж в любом случае, вступать в серьезную войну с нерешенным крестьянским вопросом это точно значит — играть в русскую рулетку.

Крестьянский вопрос — это основной нерв всей российской истории последних полутора веков романовского правления. Так же как основным нервом всей нашей постсоветской истории является вопрос о воровской приватизации и залоговых аукционах.
Речь идет не вообще о «крепостном праве», а о той форме крепостного права, которую оно приобрело после Указа о вольности дворянской. Екатерина, желая расплатиться с дворянством за поддержку госпереворота, осуществила, совсем как Ельцин, масштабную приватизацию.
Изначально, при династии Московских Рюриковичей, крепостное право было просто способом содержания армии. Это был заимствованный из Турции «икт» — система разверстки сел под содержание боевых частей. То есть офицеров — дворян и их солдат — так называемых «боевых холопов». По мере обеднения дворянства при Борисе Годунове, а потом при ранних Романовых, эта система дополнилась, так сказать, «по многочисленным просьбам дворян» прикреплением крестьян к земле. Что, впрочем, часто соблюдалось довольно формально.
При Петре прикрепление крестьян к земле стало уже вполне серьезным. Особенно после подавления Булавинского восстания на Дону. Однако во всем этом продолжал отсутствовать какой бы то ни было «капитализм». Крепостное право было одним из элементов типичной мобилизационной экономики.
Земля — основной ресурс страны, находилась, выражаясь сегодняшним языком, в госсобственности. И крестьянам, и дворянам, и горожанам она предоставлялась не в собственность, а лишь в пользование. Формально земля большей частью считалась находящейся «в личной собственности Царя». При любых сделках с землей купле-продаже придавалась не сама земля, а лишь право ее использования.

После того, как Петр III освободил дворянство от обязательной госслужбы, Екатерина «радикализовала» его реформы. Земля была передана в собственность дворянства. В госсобственности осталось меньше половины её. При этом Екатерина не просто осуществила приватизацию дворянами земель, которые они ранее использовали, но и произвела массовые «пожалования» дворянству «царской» земли. Вместе с крестьянами. Все это сопровождалось максимально либерализацией дворянской торговли крестьянами «без земли». То есть фактически вместе с массовой приватизацией земли произошла и приватизация крестьянства.
И здесь не столь уж важно, было ли это фактическое рабство жестоким или более-менее терпимым. После смерти Екатерины положение крестьянства было сильно гуманизировано. Важно другое. Все русское крестьянство, а это, я напоминаю, 80 процентов населения русских областей, то есть, по сути, почти весь русский народ, категорически не признало екатерининскую приватизацию. Точно так же, как сегодня наш народ не признает приватизацию ельцинскую.

Все сто лет крепостного рабства, вплоть до александровского «освобождения крестьян», русский народ категорически настаивал на нелегитимности этого рабства. И требовал ренационализации земли. Именно это обозначают крестьянские формулировки «Земля — Божья!» и «Земля Царева!».
И сам народ не претендовал на частную собственность на землю, а требовал признания права на использование земли и ее плодов теми, кто ее обрабатывает. Да, эта программа в известной степени социалистическая. Но это «социализм» обычный для самодержавных монархий Азии — Турции, Ирана, Индии и Китая. Такой же была, с определенными поправками, и допетровская Русь.
Точно так же, как русский народ не признал екатерининской приватизации земли с крестьянами, он не признал и александровское «освобождение» крестьян с оставлением в дворянской собственности значительной части земли.

Особенно возмущали крестьян так называемые «выкупные платежи». Мало того, что крестьянам была при «освобождении» передана не вся земля, которую они использовали столетиями, на крестьянство помимо налогов была возложена обязанность компенсировать государству те выплаты, которые оно сделало дворянам при «освобождении».
При этом дворянам была тогда компенсирована не только потеря той части земли, которая отошла к крестьянам, но и «упущенная выгода». Таким образом, романовский режим заставлял крестьян платить налоги не только за свое хозяйство, но и за потерянную дворянами землю, и за упущенную дворянами выгоду, то есть, выражаясь простым языком, за потерю дворянами права собственности на крестьян.
И выкупные платежи были прекращены лишь в результате Крестьянской войны 1905 года. Необходимость платить и налоги, и выкупные платежи заставляла крестьян брать у дворян в аренду ту часть земли, которая осталась у дворян в собственности. Иначе у крестьян не оставалось средств для содержания собственных семей.
Ту часть урожая, которая шла на выплату налогов и платежей, крестьяне продавали на рынке. Этот скупавшийся посредниками хлеб был одной из двух составляющих российского хлебного экспорта. И он был вполне сопоставим по объему с той долей экспорта, которая поставлялась процветающими капиталистическими агрохозяйствами юга России.
В ситуации, когда крестьяне были обязаны одновременно платить налоги, выкупные платежи и арендные платежи, и при этом содержать себя и свои семьи, малейший неурожай становился катастрофой — причиной массового голодомора.

А когда, ближе к концу 19 века, успехи земской медицины привели к падению детской смертности у крестьян, ситуация стала невыносимой. Искусственно созданное «освобождением» малоземелье, с ростом численности крестьян, перешло в почти катастрофическое аграрное перенаселение.
И именно здесь корень русской революции. Цари не желали передавать крестьянам дворянскую землю. Они явно верили в собственную пропаганду про «дворянство — опора трона» и «частная собственность на землю священна и неприкосновенна».
Столыпинская реформа провалилась. Большая часть крестьян из общин выходить не пожелала. Проблему могло бы решить массовое переселение крестьян в Южную Сибирь и на Дальний Восток. Но государство оплатило переселение только малой части крестьян. А ехать в Сибирь за свои средства большей части крестьян было невозможно.
Добавим к этому, что всеобщее начальное образование в России было введено лишь в 1914 году. Только тогда же дворяне были, наконец, лишены своей привилегии не платить подоходный налог. Крестьяне были также возмущены, что их подвергали телесным наказаниям, а «высшие сословия» были от них освобождены. Да и социальные обычаи, связанные с сословностью, вызывали у крестьян злобу. Когда дворянин-подросток обращался к пожилому крестьянину «на ты» и по имени, а тот ему в ответ — «на вы» и по имени-отчеству.

Рассчитывать в этих условиях на лояльность крестьянской армии в войне, тянувшейся уже четыре года, и, при этом, не давать крестьянам даже туманных обещаний о передаче им земли после победы в войне, по-моему, было со стороны Николая II несколько нерасчетливо.
Другое дело, что революция в 1917 году произошла не по инициативе крестьян. Госпереворот был осуществлен союзом депутатов Госдумы с генералитетом. И странно было бы ожидать от крестьянства лояльности самопровозглашенному Временному правительству. И когда большевики в Советах стали призывать к прекращению войны и к передаче земли крестьянам, было бы странным, если бы крестьяне не отозвались на этот, так точно выражающий их интересы, призыв.
И при всем моем отсутствии симпатии к большевикам, упрекать их в «свержении Временного правительства» у меня как-то рука не поднимается. Царь в военное время распустил Госдуму. Госдума распускаться отказалась. Однако, вынудив при помощи генералов Царя к отречению, Госдума все же самораспустилась, оставив вместо себя какой-то странный самопровозглашенный «Временный комитет».
Этот комитет, в свою очередь, сформировал временное правительство. Которое далее пополнялось чуть ли не путем самокооптации. И чем оно было «лучше» Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, я лично понять не способен. Да и на роспуск временного правительства у большевиков с левыми эсерами были полномочия от Съезда Советов.
Что было потом — отдельный длинный разговор. Все последующие размежевания первоначально относились лишь к вопросу о продолжении войны. Именно желание прекратить войну размежевало большевиков и левых эсеров с меньшевиками и правыми эсерами, не говоря уже о либералах. И именно это желание стало основой того, что за «октябрьскими победителями» пошел народ.

Я вовсе не считаю, что в дальнейшем октябрьские победители действовали правильно. К ним у меня, мягко выражаясь, очень много вопросов. Но уж в любом случае, Октябрьский переворот достаточно естественно вытекал из всей предшествующей логики событий.
А если добавить к этому, что коммунисты, придя к власти, в течение нескольких десятилетий решили все те вопросы, которые Романовы решать не желали, или же решение которых все время откладывалось — вопрос о земле, о всеобщем образовании, о массовом здравоохранении, о вертикальной мобильности, о промышленности и так далее, то совершенно невозможным становится считать Великую Октябрьскую социалистическую революцию «катастрофой, прервавшей путь естественного развития России».